...второе мая не первое, тишина и задумчивость воцарились в природе. и даже в иных головах.. я решил изменить свою жизнь и ушел в общежитие. со мной была девушка, держалась за мой поводок. в другой руке у нее была папка художника, размер а1. я бы назвал это черный арткейс. красивее звучит. приятно потрогать хвостом. художников я обожаю, картины напоминают мне зарубежные дни, проведенные с ван-гогом в его brown Holland province. ван-гог кормил меня только рисом и крысами и чуял запахи не хуже меня. все летние месяцы мы проводили в полях, он рисовал стога и крестьянок, а я грелся на солнце и мурлыкал любимые песенки вагантов. у него была одна тайна, о которой не знали историки: он замешивал краски на крови летучих мышей, которых я ловил для него в полнолуние, добавляя еще капли 3 эликсира из своего пузырька... итак, мы шли с девочкой по узким улочкам города, пересекая не раз и не два трамвайные рельсы, пока не вошли в тупичок, где земля была глубоко разрыта специальной землеройной машиной с подвижной чугунной болванкой весом в тыщу пудов, которая падала со свистом и тяжело била землю заостренным концом, так что содрогались в округе деревья и невысокие домики. мне казалось что это болванка способна пробить брешь до самого центра земли, и видит баст, доведись такому случиться, я бы прыгнул в сии тартарары исключительно чтобы узреть самому, есть ли там хоть что-то, похожее на то, о чем толкуют мудреные книги людей. но те люди, котло-ванщики, как называли их любители пива навынос, довольствовались неглубокой траншеей (из которой могла при желании выпрыгнуть любая здоровая кошка, окажись она на дне паче чаяния и тем более пере-прыгнуть ее) используя их как места погребения пустых черных труб, назначения которых я, признаться, точно так и не выяснил, хотя многие кошки убеждены, что люди в них прячут пищевые от-ходы от нас и собак, и затем отсыл африку неграм. лично мне это пахнет сомнительным и весьма отдается расистским душком. наконец, мы открыли калитку и увидели дом. он стоял на приго рке слегка набекрень, а в саду цвели яблони. мне это сразу понравилось, хотя я не ем их созревш их плодов, но запах и цвет обожаю. девочка ска зала, что это дом учителя труда рисования, и ей захотелось пожить тут какое-то время. признаюсь, я чуть-чуть ревновал, несмотря на свой возраст и накопленный опыт в веках. так всегда происх одит, когда жизнь тебя сводит нос к носу с особой, которая делится лучшим. в самом деле, я ведь не раз держал в лапках кисть, ван-гог сам меня поощрял, пока не воскликнул: "азм есть Holy Ghost!", ну а девочка - нет, подавай ей учителя! и пришлось согласиться, когда она поклялась, что в доме не будет собаки, а будут раз в полдень давать молоко и под вечер филе от минтая... на самом деле и выбора не было. последние комнаты, в которых мы жили, и из которых нас выгнали, помещались в длиннюче-вонючем бараке, в предместьи, где даже не было клевера. то было малосемейное об чих, и лохани с помоями стояли рядом с колясками, на которых мамаши катали детей, тех, которые не могли еще сами ходить (у людей это как-то неоправдано затянуто дарвином), а та голоногая детвора, которая уже могла двигаться, делала это неимоверно крикливо и пакостно, норовя хватить тебя по носу кедом или попросту вытянуть хвост. по двору, к довершению ужасов, бегал кавказский кобель, а уборщица всегда заходила без стука и порой даже лаяла. жили мы в комнате нагишом, потому что в бараке вообще не было мебели, но к счатью топили изрядно, и потом, если ты лишен собственности и чист душой как младенец, то в одежды рядиться тебе ни к чему. уборщице, однако это не нравилось. она крестилась и окропляла наши тела водой из грязной лохани, в которую сыпала дуст и окунала дышло от швабры. мы скрывались за казенным бельем. наконец, пришла классная (очень хорошая) дама зам главврача по культурной работе (санаторий случился неподалеку в полях) и наложила на нас эпитимию, я бы даже сказал мораторий, тяжелый, как плюм-бум (свинец). мы покинули комнату в чем мать родила, прихватив только доллары и немецкие марки и сразу же очутились в кубическом бункере, весьма просторном и даже заполненном отчасти невесть какой гостиничной утварью, так что приходилось поверить, что мы сняли тут комнату. где-то сбоку в распадке пустых коридоров гремела машинная прачечная, а наверху даже несли свою вахту посторонние офисы с секретаршами, судя по цоканью их псевдокожаных каблучков. мою спутницу это внезапно обеспокоило, потому что, как мы оба могли догадаться без слов, я частенько бы мог отлучаться наверх под предлогом попить молока или в прачечную с тазом белья, а секретарши, как водится, будут высокими и с предлинными пальцами рук. все это было забавно еще от того, что потолок в этом бункере был очень высок - метров 5 или 6 и узкая длинная форточка врезана под самую потолочную балку и к ней можно было подняться по горе из матрасов, брошенных друг на друга уступами. я частенько подзабирался к окну и смотрел на свободу, где был узкий безлиственный двор, схваченный панцирем соседних бетонных строений и оттого очень напоминавший тюремный. скверность ландшафта искупалась, впрочем, (и мне это понравилось с первого дня) наличием потолочного вентилятора непрерывного действия и большого объема приводимого в движение воздуха, что не давало подохнуть со скуки, а по вторникам, кроме того, во двор заезжал грузовик с большой кучей белья на борту - ватных одеял, простыней и подушек, все нейлона да шелка турецкаго, хоть далеко не новье, мы приписали его появление на имя поставщика двора ее величества королевского фонда, где, очевидно, решили побаловать всех местных негров, мулатов и даже креолов кровей. их, кстати, собиралась уже целая стая, копошащихся в куче тряпья. наглядевшись в окно, я спустился за девочкой, к которой уже привязался, чтобы и ей показать, но, когда мы вместе поднялись к окну по каскаду матрасов и просунули головы в форточку, двор был пуст, а асфальт сырой от дождя... я захотел сразу в горы, но девочка открыла арткейс, разложила на досках картины и заупрямилась. пришлось искать ей приятный приют и учителя труда рисования, у которого окажутся какие уж ни на есть холсты-хлысты, кисти-краски, подрамники...
разнодействие тайных желаний привело нас к портовому городу. тут художницу сразу прозвали одеся. вышел странный сюжет. я прикинулся вдруг кибернетиком и пошел в кибернетический зал сдать экзамен. вопросы включали не один а много предметов. например историю холеры в одессе. парапсихологию течки дворовых собак. бизнес в огайо. и прочее. экзаменаторы сидели в кальсонах в деревянном строении с резными наличниками, а в коридорах по вертикали плавали прозрач ные лифты на высшие курсы. я, как всегда, был в кроссовках и оставил песок на паркете, подходя к столу за билетом. дальше начинается грустное. мне попалось на фэ. экзаменатор был слеп и сидел безучастно. может, он был когда-то частью ноги аполлона, а теперь, пройдя свч, начал чваниться. стол стоял наискось в большой зале в окружении подрамников и мониторов по стенам. под потолком курлыкали голуби. я честно признался, что материал знаю плохо, особенно то, что касается трехфазных фазанов, мефистофелей, фаустов, фистул. экзаменатор был глу...х, п, не зна ю. художнице он задал совсем посторонний вопрос о том, стоит ли гениальным животным просить вид на жительство на родине гарсии лорки, и она ответила правильно. в соседней комнате уже шла вечеринка. одалиски, одески, матроски, в общем в полосочку все, как у маэстро малевича. художники и подружки одеси, правда, вскоре рассорились и разобщились, а один бородач, самый порядочный и круглолицый даже не сдал экзамен по на-черта-тельной геометрии и его выгоняли. таким образом, в общежитии опустошалась огромная, затхлая, но обитая деревом комната, в которой, если выпустить голубей, убрать чемоданы и расставить канц-столы по периметру, можно было жить и даже делать прыжки по утрам над голубыми матрацами... фрамуги были большие, а магнитофон катушечный, яуза-2, стоял на полу. я только не знал, что делать с друзьями одеси, которые тут обитали везде и вторгались как стая фазанов. чаще всего по утрам. неожиданно. или предлагали пикник на окраине города ночью. напрасно я говорил, что последние годы мы жили в настоящих горах, где грибы и летучие мыши. и что городскими ночами мы хуже рисуем чем пьем. одеся молчала. я чувствовал, что ей хотелось остаться с художником. самым густобородым из всех. хотя тот поссорился навсегда с круглолицым из-за на-черта-тельной геометрии и даже функции Y (пси). одеся ела пломбир из стаканчика и смотрела на небо. там рисовалась весна, плыли голуби. неужели она, думал я, готова подкинуть меня вивисекторам? я удивлялся, ощущая спазм горла, противный любым изменениям и обнаженную грусть неврастеника. все же тут было просторно и пахло отходами творчества. по утрам из фрамуги дул морской ветер, вызывая движение чувств. как компромисс, девочка предложила мне жить тут со всеми, втроем вчетвером впятером. ездить на озер блиц, где трава ночью белая, а скалы днем формы усеченной трапеции, и солнце никогда не заходит, висит над головой днем как солнце, а ночью луной. туда ездят кампанией на фиолетовой машине фольксваген, которая никогда не ломается и не требует масла. водителя саша зовут. он черный, (не негр, но в белых перчатках). к тому же они обещали учить ее игре на гитаре. на стене висела двустволка. можно было все кончить разом и скрыться в знакомом ущелье. там печать ци бай ши, неживотные, рыбы. грусть разрасталась. я собрался в комок, издал вопль "Holloa!", художница подхватила арткейс, и мы сиганули в проходящий автобус...
...пустой лаз вывез нас на чужую окраину, и на крутом развороте мы вышли. был уже вечер и время года сырое, март вероятно, тут в горах лежал еще снег по ущельям. лаз уехал назад, и оставшись одни, мы сразу заметили холод реки и отчаянность своего положения. место было невзрачно-загадочное не город, не горы не лес. промежуток. тропа от стоянки спускалась к реке неуютно и круто, обзор на ущелье загораживала высоковольтная вышка, сквозь ноги ее был виден бревенчатый рубленый мост через реку в верховьях и ели, они то и придавали картине загадочность в сумерках, будто там за мостом в чаще леса притаилась избушка с бабой ягой. мы оба устали и легли сразу спать. я связал узлом белые простыни и перекинул их через провод высоковольтки. они послужили шатром. укрылись мы полиэтиленовой пленкой, а когда утром проснулись, полиэтилен был накрыт бледно алыми розами. вот почему нам было тепло. роз было много и, взглянув с пригорка на наш бивуак, я увидел, что розы похожи на ворох отцветших одеял. простыни я бы так и оставил обитать в проводах в морозном утреннем воздухе, узел был слишком туг для развязки, но девочка окажись мастерица , предложила метод тянуть за один из концов. в результате, мы даже не оказались внакладе и пошли вдоль реки, взявшись за руки...
© George Moon
разнодействие тайных желаний привело нас к портовому городу. тут художницу сразу прозвали одеся. вышел странный сюжет. я прикинулся вдруг кибернетиком и пошел в кибернетический зал сдать экзамен. вопросы включали не один а много предметов. например историю холеры в одессе. парапсихологию течки дворовых собак. бизнес в огайо. и прочее. экзаменаторы сидели в кальсонах в деревянном строении с резными наличниками, а в коридорах по вертикали плавали прозрач ные лифты на высшие курсы. я, как всегда, был в кроссовках и оставил песок на паркете, подходя к столу за билетом. дальше начинается грустное. мне попалось на фэ. экзаменатор был слеп и сидел безучастно. может, он был когда-то частью ноги аполлона, а теперь, пройдя свч, начал чваниться. стол стоял наискось в большой зале в окружении подрамников и мониторов по стенам. под потолком курлыкали голуби. я честно признался, что материал знаю плохо, особенно то, что касается трехфазных фазанов, мефистофелей, фаустов, фистул. экзаменатор был глу...х, п, не зна ю. художнице он задал совсем посторонний вопрос о том, стоит ли гениальным животным просить вид на жительство на родине гарсии лорки, и она ответила правильно. в соседней комнате уже шла вечеринка. одалиски, одески, матроски, в общем в полосочку все, как у маэстро малевича. художники и подружки одеси, правда, вскоре рассорились и разобщились, а один бородач, самый порядочный и круглолицый даже не сдал экзамен по на-черта-тельной геометрии и его выгоняли. таким образом, в общежитии опустошалась огромная, затхлая, но обитая деревом комната, в которой, если выпустить голубей, убрать чемоданы и расставить канц-столы по периметру, можно было жить и даже делать прыжки по утрам над голубыми матрацами... фрамуги были большие, а магнитофон катушечный, яуза-2, стоял на полу. я только не знал, что делать с друзьями одеси, которые тут обитали везде и вторгались как стая фазанов. чаще всего по утрам. неожиданно. или предлагали пикник на окраине города ночью. напрасно я говорил, что последние годы мы жили в настоящих горах, где грибы и летучие мыши. и что городскими ночами мы хуже рисуем чем пьем. одеся молчала. я чувствовал, что ей хотелось остаться с художником. самым густобородым из всех. хотя тот поссорился навсегда с круглолицым из-за на-черта-тельной геометрии и даже функции Y (пси). одеся ела пломбир из стаканчика и смотрела на небо. там рисовалась весна, плыли голуби. неужели она, думал я, готова подкинуть меня вивисекторам? я удивлялся, ощущая спазм горла, противный любым изменениям и обнаженную грусть неврастеника. все же тут было просторно и пахло отходами творчества. по утрам из фрамуги дул морской ветер, вызывая движение чувств. как компромисс, девочка предложила мне жить тут со всеми, втроем вчетвером впятером. ездить на озер блиц, где трава ночью белая, а скалы днем формы усеченной трапеции, и солнце никогда не заходит, висит над головой днем как солнце, а ночью луной. туда ездят кампанией на фиолетовой машине фольксваген, которая никогда не ломается и не требует масла. водителя саша зовут. он черный, (не негр, но в белых перчатках). к тому же они обещали учить ее игре на гитаре. на стене висела двустволка. можно было все кончить разом и скрыться в знакомом ущелье. там печать ци бай ши, неживотные, рыбы. грусть разрасталась. я собрался в комок, издал вопль "Holloa!", художница подхватила арткейс, и мы сиганули в проходящий автобус...
...пустой лаз вывез нас на чужую окраину, и на крутом развороте мы вышли. был уже вечер и время года сырое, март вероятно, тут в горах лежал еще снег по ущельям. лаз уехал назад, и оставшись одни, мы сразу заметили холод реки и отчаянность своего положения. место было невзрачно-загадочное не город, не горы не лес. промежуток. тропа от стоянки спускалась к реке неуютно и круто, обзор на ущелье загораживала высоковольтная вышка, сквозь ноги ее был виден бревенчатый рубленый мост через реку в верховьях и ели, они то и придавали картине загадочность в сумерках, будто там за мостом в чаще леса притаилась избушка с бабой ягой. мы оба устали и легли сразу спать. я связал узлом белые простыни и перекинул их через провод высоковольтки. они послужили шатром. укрылись мы полиэтиленовой пленкой, а когда утром проснулись, полиэтилен был накрыт бледно алыми розами. вот почему нам было тепло. роз было много и, взглянув с пригорка на наш бивуак, я увидел, что розы похожи на ворох отцветших одеял. простыни я бы так и оставил обитать в проводах в морозном утреннем воздухе, узел был слишком туг для развязки, но девочка окажись мастерица , предложила метод тянуть за один из концов. в результате, мы даже не оказались внакладе и пошли вдоль реки, взявшись за руки...
© George Moon